Тристан улыбнулся, но все же не очень спешил отдать ей ножницы.
— Нет, не мог, если тот был убит после девяти.
— По мне, хоть бы ты простудился и помер!
Владимир, конечно же, попался в расставленную Императором ловушку. Он решил, что обязательно пойдет в этот чудовищный Зрелищный Центр, он чувствовал, что обязан быть рядом с Леей в ее последние минуты. Дни Владимир проводил в болезненной полудреме дома, перебирая, на пробу, каналы стереовидения и натыкаясь везде на эту страшную рекламу казни, словно бы сотворенную самым извращенным из маньяков – такой отвратительно-эротичной она была при всей ее кровавости. Ночи же Владимир упорно проводил под розовой кулямбой, будучи одет при этом не по погоде легко, на пронизывающем ночном ветру жестокой планеты, сперва подарившей ему его нежную, несчастную, так мечтавшую родить ему ребенка Лею, а теперь отобравшей у него возлюбленную НАВСЕГДА. Анданорское лето, судя по всему, достигло своего зенита – солнце доело-таки снега, теперь остававшиеся лишь по дну редких оврагов, как в Москве в конце апреля. Даже ночью температура не опускалась ниже нуля, а днем так и вовсе было не менее семи по Цельсию. А какая на Анданоре была луна! Всякая земная цепная собака плакала бы от восторга, увидев эту луну. Она была раза в три больше нашей в диаметре, да такого яркого, масляно-розового цвета и светила столь мощно, что можно было разглядеть не только очертания, но и цвета предметов. Владимир всем сердцем беззвучно выл на эту пронзительно тоскливую луну, лежа на дне ямы, образовавшейся по непонятным законам местной природы вокруг ствола розовой кулямбы, сжимая в руке рукоять плазменного пистолета. Он не ушел из дома Леи, хотя совершенно не исключал возможности повторного обыска или даже нашествия журналистов. Он сидел на холодной земле – уж, разумеется, весь Анданор был одной сплошною вечной мерзлотой, – будучи одет так прохладно, словно был коренным анданорцем. Владимир сперва не пытался объяснить себе, зачем он ведёт себя именно так. Более того, он категорически отказывался предаться подобному самоанализу. Отчего? Причина более чем ясна. Владимир искал смерти – ведь, как православный, он не мог покончить с собой, приняв оставленные Леей таблетки. А если бы он копнул в себе поглубже, то нашел бы, сколь мучительно жаждал он расстаться с опостылевшей жизнью. О чем же думал Владимир всю эту страшную для него неделю – неделю с того дня, когда его милая, нежная, прекрасная, неукротимая, единственная во всех смыслах Лея, с которой он был действительно счастлив на всех трех планетах, вновь появилась в его доме, терзаемая стинграми прямо на коврике стереовидения? Владимир размышлял о том, как мог он положить красный телефончик на вершине холма, а не уничтожить его каким-нибудь действенным способом. О том, как мог он хоть в чем-то довериться одержимому идеей мщения ненавистным захватчикам Юрию. Прикоснувшись руками к шершавому, как у наших земных дерев, золотистому стволу исполинской кулямбы, Владимир к седьмому дню своих страданий порой облегчал свою боль громкими, безудержными рыданиями. Рыданиями без слез – глаза словно пересохли до самого дна. Над головой Володи каждую ночь поднималось созвездие Леи, и Владимир, глядя на него, представлял свою милую живой, ласковой и нежной, дорисовывал звездную раскладку до любимого образа, лишь бы не вспоминать о той чудовищной рекламе, которая сама по себе и своей достоверностью оскверняла несравненные черты его обожаемой Леи. Володе чудилось порой, что изысканной мерзости стереоклип был будто специально сделан для того, чтобы насыпать в раны его сердца как можно больше отравленной соли, чтобы заставить его страдать как можно более жестоко. Владимир немало удивился бы, узнай он, сколь близкой к истине была его параноидальная версия. Это действительно были силки, расставленные на него самим Императором Великой Империи. И Владимир знал, что если он останется жив к моменту казни жены, то будет в первом ряду смотрящих на кровавое шоу. Володя чувствовал, что на залитой светом прожекторов сцене, на виду у всей Империи стинграми будет растерзано его сердце, бившееся в груди Леи. Он и в мыслях не имел, что сможет поддержать или ободрить терзаемую голодными тварями девушку – как можно помочь взглядом той, чье прекрасное тело рвут зубы не знающих жалости существ? Он просто знал, что его место возле сцены, на которой будет медленно умирать та, которая для него все равно оставалась дороже жизни. Разумеется, ему приходило в голову, что он мог бы постараться принять ту же смерть, но он превосходно понимал, что этим лишь преподнесет ценный подарок Императору. Зрелище будет немедленно остановлено, и он попадет в лапы контрразведки. Не больше и не меньше. Глядя на падающие розовые лепестки увядавших цветов кулямбы, мертвыми бабочками усыпавших его холодное ложе, безутешный Владимир к середине недели уже робко просил Бога, чтобы Тот Сам послал ему смерть. Какую – да мало ли разновидностей умирания не сопровождается нечеловеческими пытками и не превращает человека в вечно хихикающего, слюнявого, хоксированного раба... Больше всего Владимир, к концу недели жаждавший смерти уже не втайне от себя, но страстно моливший о ней Господа, надеялся заболеть старой доброй пневмонией – он знал, что без антибиотиков она сведет его в могилу за считанные дни, но здоровье его, напротив, как-то отвратительно окрепло от переносимого стресса – организм будто собрался в кулак, и теперь, как у тибетского йога, без всякого для себя ущерба, а то и с пользой переносил еженощные лежания Владимира под облегающей розовой кулямбой. Ведь мог же его пристрелить, когда Владимир стал бы отстреливаться, анданорский патруль... Но жестокая смерть, как известно, любит поиграть в прятки с тем, кто сам ее ищет, – это когда жить бы да жить, она приходит без стука и предупреждения...
